Первая мировая война

Румыния и первая мировая война

1914 ГОД: БЫТЬ ВОЙНЕ ИЛИ НЕ БЫТЬ?

"Вирибус-Юнитис"

Румыния: медленный дрейф к антанте

В Румынии с традиционной подозрительностью следили за каждым шагом самодержавия. Серия поражений в войне с Японией вызвала здесь, как и во всем мире, изумление, а затем и что-то вроде растерянности: румынские правящие сферы были заинтересованы в сохранении равновесия на Юго-Востоке Европы, а не в австрийском либо германском всевластии. Румыния была здесь самым крупным государством и по территории, и по населению; она смыкалась с Габсбургской монархией в стремлении не допустить образования сильного славянского государства; российский курс на сохранение в регионе status quo отвечал этим устремлениям. Да и противоречия с Австро-Венгрией постепенно выходили на первый план, трансильванская проблема начала доминировать.

Национальная партия румын Трансильвании выработала программу реформ, предусматривавшую перестройку избирательных округов и введение национального языка в районах с преимущественно румынским населением; говорилось о введении всеобщего избирательного права, прогрессивно-подоходного налога и продаже земель из государственного фонда крестьянам мелкими участками. По сути речь шла об административно-культурной автономии. В то же время наиболее влиятельные круги румынско-трансильванской буржуазии, занявшие прочные позиции в банковском деле, и национальная интеллигенция в большинстве своем не помышляли о развале Австро-Венгрии. Преимущества обширного государства с емким рынком были очевидны. Низкий жизненный уровень в братской Румынии не вдохновлял. Депутат Юлиу Маниу говорил с трибуны венгерского парламента: «Сохранение Венгрии и Австро-Венгер­ской монархии в целом является политической и международной необходимостью...» '. Аурел Попович выпустил в 1906 г. книгу под красноречивым заголовком «Соединенные Штаты Великой Авст­рии», ратуя за преобразование двуединой державы в конфедерацию национальных государств2. Руководители Национальной партии возлагали надежды на наследника престола Франца-Фердинанда, который слыл сторонником реформы в желательном направлении, хотя на самом деле помышлял лишь об укреплении власти Габсбур­гов в противовес строптивым мадьярам. Однако переговоры по кон­кретным вопросам приходилось вести именно с этими мадьярами, и результаты оказывались плачевными. Но распада монархии не предвиделось.

В итоге мысли об объединении с Трансильванией таились где-то в душевных тайниках, в реальности же союзный договор с Авст­ро-Венгрией был продлен 4(17) апреля 1902 г.

В румынской историографии в объяснение этой акции ссылают­ся на финансовую зависимость страны от Центральных держав. Так, из государственного долга в 1,45 млрд лей (франков) 1,2 млрд было размещено на германском рынке. Ежегодные выплаты поглощали 90 млн лей 3. Немцы доминировали в стремительно развивавшейся нефтяной промышленности. Румыния была кровно заинтересована в немецком рынке, товарном и денежном. В наказание за «непослу­шание» в виде выхода из блока немецкий кошелек защелкнулся бы автоматически.

Нельзя, конечно, ставить знак равенства между финансовой за­висимостью и политической ориентацией; во время Первой миро­вой войны та же Румыния сперва повернулась спиной к союзникам, а потом обратила против них оружие. Но тогда наступило время сме­ны вех и больших ожиданий в виде объединения с Трансильванией. Пока же такой великий акт даже не грезился.

Хотя трезвый учет долговременной стратегической ситуации должен был бы привестик выводу, что никакой «угрозы с севера» не существует и причин для тревоги нет, румынские государст­венные мужи по привычке бродили в тумане антирусской подозри­тельности.

В памяти того поколения были живы впечатляющие победы прусского оружия в войнах 1866 и 1870—1871 гг. На фоне вторжения германского капитала в Юго-Восточную Европу и Османскую импе­рию они у многих рождали мысль о военном, экономическом и орга­низационном превосходстве Второго рейха, а румынская буржуазия привыкла ориентироваться на сильного. Король, — а российский посланник М. Н. Гире писал о его «вполне немецкой природе» 4, — до конца дней своих оставался верен отечеству, а его влиянием пре­небрегать не следовало, и он крепко держал бразды внешней поли­тики. У него были сторонники в лице крупных аграриев, сбывавших зерно в Германию. Они занимали прочные позиции в консерватив­ной партии. Нельзя пренебрегать и культурно-идеологическими свя­зями. Немало румынских политиков прошло школу немецких уни­верситетов и считало Германию державой, счастливо сочетающей высокий образовательный и научный потенциал с экономической мощью и всепобеждающей, — по крайней мере так представля­лось, — военной силой.

Равновесие сил в Европе серьезно пошатнулось в результате не­счастной для России войны с Японией и революции 1905-1907 гг. Отступала она и по балканской линии. Казалось, возвращается ситуа­ция 80-х гг. XIX в. с полным преобладанием германо-австрийского блока на континенте, а от сильного не бегут; в ответ на верность млад­шего партнера можно было, эвентуально, надеяться на учет его интере­сов. Шарахаться от такого союзника и бросаться в зыбкое море внеш­неполитических комбинаций представлялось более чем рискованным. С великим соседствовало малое в виде личного материального ин­тереса: немецкие и австрийские компании продуманно и целеустрем­ленно вовлекали в сферу своих интересов румын с именем; по словам полковника Занкевича, русского военного атташе в 1908 г., они, «за малым исключением», состояли в административных советах или числились адвокатами разных фирм, получая «крупные подачки»5.

Был выработан стратегический курс на получение компенсаций (подразумевались территориальные) в случае нарушения равновесия в Юго-Восточной Европе со стороны будь то Болгарии, будь то Сер­бии с тем, чтобы не сойти с пьедестала первой в регионе державы. Король и министры менявшихся кабинетов, не таясь, говорили об этом партнерам. Архиосторожный курс России встречал в Бухаресте одобрение, напряженность в отношениях с Петербургом отошла в область предания, тем более, что неоднократные попытки кайзера Вильгельма заманить «кузена Никки» в свои сети не оставляли на­дежд на приобретение Бессарабии в обозримом будущем.

Немецкая и еще в большей степени австрийская дипломатия жонглировали на Балканах несколькими шарами. Серьезная ставка делалась на Болгарию, стремившуюся порвать узы вассалитета, все еще связывавшие ее с Турцией, и превратиться из княжества в ко­ролевство. В Вене полагали, что не худо было бы изменить направ­ление румынского ирредентизма с трансильванского на дунайское, поддерживая румыно-болгарские отношения в слегка накаленном состоянии.

Боснийский кризис 1908 г. положил конец относительному спо­койствию на Юго-Востоке Европы. Россия понесла тяжелое дипло­матическое поражение согласившись на аннексию Боснии и Герце­говины; ей же пришлось «посоветовать» Сербии смириться со свер­шившимся *. Одновременное, можно сказать, синхронизированное провозглашение Болгарией полной государственной независимости и разрыв последних связей с Турецкой империей свидетельствовали о тесной координации действий между Софией и Веной.

Правда, завоевывая очки в Софии, Центральные державы от­нюдь не улучшали взаимопонимания со Стамбулом; вообще, роль «дамы, приятной во всех отношениях», которую стремились играть Вена и Берлин по отношению к Турции, Болгарии и Румынии, чрез­вычайно трудна, а порой и неисполнима. В образовавшуюся щелку сумел пробраться российский министр иностранных дел А. П. Из­вольский; он смягчил Порту, предложив оплатить болгарскую незави­симость, и сделал приятное болгарам, освободив их от уплаты, списав еще оставшуюся за Турцией задолженность по войне 1877—1878 гг. Дело не ограничилось ощущениями, в Софии почувствовали друже­скую российскую поддержку и оценили ее.

Румыния «при сем присутствовала». Status quo был нарушен, но не так чтобы внушить глубокую тревогу. Страна была явно не заинтере­сована в разжигании сербско-австрийской войны, за которой могло последовать вмешательство России, — а тут уж, не дай Бог, мог воз­никнуть казуз федерис, — и это в условиях бушевавших в стране ан­тиавстрийских страстей. Принятая на митинге в зале Дачия (1 ноября 1908 г.) резолюция гласила: «Ныне соседняя монархия, одновременно с поглощением двух чужих провинций, подвергает нас новому униже­нию, нас, чьи братья страдают под австро-венгерским игом и стонут в темницах соседнего государства. Мы протестуем и хотим, чтобы наш протест был услышан и внят». Культурная лига требовала проведения политики, основанной на «сознании единства народа и его интере­сов» 6. В отличие от прошлых лет, недовольство охватило парламент­ские круги, и обсуждение ответа на тронную речь короля позволило ему вырваться наружу. Правительство (либеральное) защищалось вяло. Оно приветствовало независимость Болгарии и выразило мнение, что аннексия Боснии и Герцеговины прямо интересов Румынии не за­трагивает, поскольку последняя «ни географически, ни политически» к балканским странам не относится и стремится лишь к сохранению равновесия на полуострове «на основе территориального status quo». И. К. Брэтиану, выступавший от имени кабинета, лукавил, на самом деле «в верхах воцарилась тревога, премьер Д. А. Стурдза выражал на­дежду на то, что „Европа* защитит Добруджу от „болгарских поползно­вений*, да и сам Брэтиану, приветствуя рождение независимой Болга­рии, многозначительно добавлял — „в пределах ее границ*»7. «Все ора­торы выступали против нас», — подводил итоги памятным прениям австро-венгерский посланник8. Откровенная враждебность обществен­ности дополнялась начавшейся отчужденностью властей предержащих.

Высокопоставленные военные не считали себя связанными обе­том молчания. Начальник генштаба Крэйничану заметил в беседе с российским военным агентом: «Если Австрия займет Сербию, это будет началом окружения нас австрийским кольцом»9. А ведь к тому дело шло, в августе 1908 г. А. Эренталь заявлял в узком кругу: он — за создание Великой Болгарии за сербский счет 10.

Но капитуляция покинутого союзниками царизма, коей канцлер Бюлов придал унизительную форму, продемонстрировала всему миру слабость самодержавия и показала в то же время Бухаресту, что чувства пора унять и трезво поразмыслить, куда и с кем идти, — с уподобившейся Лебедю, Раку и Щуке из крыловской басни Ан­тантой или со сплоченным Тройственным союзом. А тут еще кайзер в знак внимания преподнес королю Карлу по случаю 70-летия фельд-маршалский жезл своей армии. Правда, выполнявший высокую миссию кронпринц вернулся из Румынии с невеселыми впечатле­ниями: при наступлении войны Румыния «в лучшем случае откажет­ся выполнить союзнические обязательства, если не присоединится к противной стороне» п, что делало честь его проницательности.

На Баллхаусплац отчетливо представляли себе, что Сербия сми­рилась лишь наружно. По справедливому мнению К. Б. Виноградова, одной из целей австрийского ведомства являлся «раскол между не­большими балканскими государствами и в особенности натравли­вание Болгарии на Сербию» 12.

Пора, однако, расстаться с представлением об этих странах, как о пешках на шахматной доске большой европейской дипломатии. Обретшая независимость Болгария расправила плечи; македонский синдром до крайности обострил ее отношения с Турцией; ждали вой­ны и связанных с нею территориальных перемен. В июле—сентябре 1909 г. новый румынский премьер И. К. Брэтиану совершил вояж в Берлин и Вену. Смысл его осторожного зондажа сводился к тому, что в случае округления болгарских владений за счет македонских земель взоры Румынии устремятся к Южной Добрудже. Результат был разочаровывающим: и в Берлине, и в Вене советовали даже не думать о подобной эвентуальное™ 13.

Именно боснийский кризис подтолкнул разработчиков внешней политики и в Петербурге, и в Бухаресте погрузиться в серьезные раз­мышления насчет ее стратегических приоритетов. А П. Извольский с похвалой отзывался о румынской сдержанности. Непривычные в прошлом дружеские заверения раздавались с берегов Дымбовицы. Премьер-министр Д. А. Стурдза — тот самый, что в 1883 г. подписывал договор с Австро-Венгрией, — с горячностью «опровергал» в 1909 г. сведения печати о наличии военной конвенции, призывая «раз и на­всегда покончить с баснею» 14.

Общественное мнение стало в России фактором, коим пренеб­регать было опасно при проведении внешнеполитического курса.

Газеты не чурались и румынских дел, причем вели себя не всегда тактично. Посланник Н. Н. Шебеко выражал пожелание, чтобы «пе­чать наша... вместо того, чтобы ругательными статьями толкать Румынию в распростертые объятия Австрии и Германии, щадить са­молюбие небольшого государства, старалась привлечь ее к нам всеми способами» 15. Сам он использовал все доступные ему каналы, убе­ждая собеседников в том, что России чужды агрессивные замыслы, и она стремится лишь к сохранению спокойствия в регионе. В отече­ственной историографии правомерно указывалось, что в ведомстве на Певческом мосту склонны были преувеличивать роль короля в формировании внешней политики, хотя она и в действительности бы­ла значительной. Тот же Шебеко льстил себя надеждой, что «достиг очень сердечных и даже интимных отношений с ним» 16, что более чем сомнительно, ибо опытнейший политик и лицедей, каковым был румынский монарх, умел за внешней приветливостью скрывать подлинные чувства.

Однако, при всем при том, права была газета «Новое время», по­лагавшая, что при всех возможных комбинациях нельзя отбрасывать Румынию «в ряды наших политических противников» 17. На случай войны следовало учитывать ее антагонизм с Австро-Венгрией. Со­вершенно так же оценивал ситуацию Н. Н. Шебеко, прибывший летом 1912 г. в Бухарест: «Нельзя сказать, что на Румынию надо смотреть ныне как на вражескую страну, преданную нашим врагам и стремящуюся войти во всяческую комбинацию, направленную против России. Отнюдь нет» 18. А ведь Румыния загораживала рус­ским армиям путь вглубь Балканского полуострова; на чьей стороне окажутся полмиллиона ее штыков — об этом стоило задуматься.

Отечественная наука уделила немало внимания русско-румын­ским отношениям в интересующий нас период (отметим прежде всего труды Б. Б. Кросса и А. С. Атаки). Был поставлен вопрос и о времени смены румынского внешнеполитического курса: «Накануне первой мировой войны назревало коренное изменение внешнеполитиче­ской ориентации Румынии» 19. В этой формуле Б. Б. Кросса, на наш взгляд, удачно слово «назревала», ибо трудно оперировать категори­ческими понятиями и определять точные сроки в отношении стра­ны, которая не желала связывать себя конкретными обязательствами и была готова склониться на сторону сильного, чтобы достичь тер­риториального расширения то ли в сторону Трансильвании, то ли в сторону Бессарабии. Отсюда — кажущаяся непоследовательность в ее действиях и противоречивые заявления ее политиков, которые могли сбить с толку хоть кого. В конце 1910 г. видный консерватор и без пяти минут премьер-министр П. П. Карп декларировал в беседе с корреспондентом газеты «Нойе фрайе прессе»: «Румыния при всех обстоятельствах и всегда будет на стороне Тройственного союза» 20. Но таких непоколебимых, как король и Карп, насчитывалось раз-два и обчелся. В самой консервативной партии единства не было. «Наиболее политически зрелый, умный и популярный в стране деятель Таке Ионеску держался осторожно», Румынии следовало, по его мнению, находитьсяi  «вне политической зависимости и каких-либо обязательств от ее соседок И великих держав, как Австрии, так и России» 21.

В русских военных кругах упорно не верили в возможность не только переманить Румынию на свою сторону, но даже нейтрализовать ее. Даже в 1912 г. штаб Одесского военного округа с полной определенностью полагал: «Не подлежит сомнению, что в случае ВОЙНЫ С Россией Австрия и Румыния будут действовать заодно» 22. Штаб верил В СВЯТОСТЬ международных обязательств и явно недооценивал ВОЗМОЖНУЮ «гибкость» в их трактовке. По нашему мнению, начался медленный дрейф к Антанте, и Балканские войны явились важным этапом на этом пути.

Бухарест встретил их дипломатически неподготовленным. В Бухаресте не скрывали, что не будут взирать на раздел остатков турецкого наследства из прекрасного задунайского далека. Даже король Карл, непоколебимо верный Тройственному союзу, обмолвился в беседе М. II. Гирсом, что в этом случае бросит саблю на чашу весов (со всеми истекающими в отношениях с Австро-Венгрией осложнениями). Дипломат счел, что Румыния обрела известную свободу действий. В октябре 1912 г. вспыхнула война, вошедшая и историю под именем первой Балканской. Румынская декларация о нейтралитете сопровождалась оговоркой: в случае территориаль­ных изменений (а как же без них!) «Румыния скажет свое слово». Неожиданно быстрый успех союзников заставил торопиться. Глава правительства, известный критик и историк культуры, убежденный германофил Титу Майореску возлагал надежду на поддержку Центра в приобретении полосы земли вдоль южного берега Дуная с крепостью Силистрия. Венское ведомство иностранных дел шло навстречу, но хотело уладить дело компромиссом с болгарами, а те, упоенные победами, «советам» не внимали и не проявляли желания расстаться со своими землями.

Министр иностранных дел Таке Ионеску, в отличие от премьера, был  известен своими проанглийскими симпатиями  и налаживал кон­такты с Антантой. Дипломатия последней не упускала из виду непрекращавшийся венгеро-румынский конфликт в Трансильвании, В этому искушению, с досадой констатировал немецкий посланник, «не способен сопротивляться ни один политик в стране»23. В Бухарест прибыл великий князь Николай Михайлович, вручивший королю Карлу российский фельдмаршалский жезл; монарх этой страны дос­тиг высшей ступени воинской иерархии... за воздержание от участия в боях. В румынских же правящих сферах полагали, что, быть может, болгары будут податливы к русским демаршам — как-никак Нико­лай II числился официальным покровителем Балканского союза.

Вслед за великим князем в Бухарест прикатил начальник генштаба австро-венгерской армии Конрад фон Гетцендорф (ноябрь 1912 г.), к чему побудила серьезная тревога за «румынское звено» Тройст­венного союза. В отчете он свидетельствовал: «У меня сложилось безусловное впечатление, что король несгибаемо верен союзным обязательствам». Монарх выразил готовность выставить против Рос­сии 15 дивизий, оговорившись, правда, что не верит в стремление последней развязать войну.

Глава правительства Титу Майореску казался обеспокоенным размахом королевских обещаний. «В Румынии большая партия бо­ится конфликта с Россией», — с озабоченностью отмечал Конрад. Все же он добился фиксации на бумаге союзнических обязательств, подписав со своим румынским коллегой ген. А. Авереску протокол на случай «кооперации против России» с указанием, какие части и какими путями будут маршировать на Кишинев24. Приятным чаепитием с королевской четой завершился визит.

За румынами ухаживали со всех сторон; возникла перспектива продать свое невмешательство в Балканскую войну как можно доро­же. Правда, воз румынских требований с места никак не сдвигался; болгары не желали расставаться с Силистрией и окружавшим ее хинтерландом. Не очень ко времени российский министр иностран­ных дел С. Д. Сазонов в резкой форме потребовал у румын сохранить нейтралитет (январь 1913 г.), что усилило позиции сторонников ориентации на Центральные державы. В феврале союз был продлен. Король и Титу Майореску вздумали было повысить свои шансы, по­придержав ратификацию договора, однако заявления австрийского посланника князя Фюрстенберга, — монархия может «проводить и иную, не румынофильскую политику», — оказалось достаточно, чтобы прекратить королевскую «оппозицию»25. Проантантовски настроенный Таке Ионеску, подозрительно долго, с точки зрения дипломатии Центра, застрявший в Париже, был спешно вызван на ро­дину. Глава Форин оффис сэр Эдуард Грей предложил обсудить румы­но-болгарский конфликт на конференции послов великих держав. Последние, собравшись в Петербурге (апрель—май 1913 г.), «прису­дили» Силистрию Румынии, причем благожелательнее всего держа­лись немец и австриец. Румынские экспансионисты в ответ заворчали, недовольные размерами передаваемого: по словам Н. Филипеску, обещанной территории достаточно лишь для того, чтобы «похоро­ним, мм ДОСТОИНСТВО нации», а П. Карп заметил, что она меньше его поместья  Цибэнешть26.

Петербургский протокол в силу не вступил — между вчерашними балканскими ими союзниками вспыхнула война (июнь). Разгром Сербии перевернул бы вверх тормашками весь баланс сил в регионе. Поэтому румынские политики разных направлений высказывались за вмешательство. Против выступали лишь социал-демократы, ор­ганизовавшие собрания протеста и выпустившие несколько манифестов, из которых наиболее известен составленный Штефаном Георгиу манифест «Война войне» с осуждением «гнусной дипломатии великих держав. Досталось и «собственным» правителям: «Когда нам будут петь «Родина требует... Родина хочет», давайте раз и навсегда заткнем шарлатанам рот словами: „Родиной являемся мы, рабочие и мм лучше всех знаем, что нужно делать«» 27.

Российские дипломаты с ног сбились, уговаривая румын не выступать:.»Румммня не может не понять глубокой тождественности ее интересов с нашими в настоящую минуту» 28, — взывал Сазонов. Но и Бухаресте полагали, что сами лучше разбирутся  в ситуации; 10 июля война Болгарии была объявлена.

Мобилизация  послужила толчком к взрыву антиавстрийских (а не антиболгарских!) настроений. Консулы двуединой монархии не успевали передавать информацию о митингах и манифестациях и Бухаресте, Кракове, Констанце, Джурджу, Галаце, Плоешти, Су­лине Бырладе, Яссах, Брэиле... Французский посланник Э. Блондель заметил  «Если бы кто-нибудь не знал о цели мобилизации, он мог бы поверить, что Румыния идет на войну с Австрией» 29. Раздава­лись призывы: «Долой коварную Австро-Венгрию!», «Довольно нам австрийской опеки!».

Поход наi Балканы обернулся для румынской армии военной прогулкой. Царь Фердинанд, вдруг «осознав», в какую пропасть он вовлек страну, просил Николая II «положить как можно скорее конец ужасной Iрезне 30|. Против румын неприятель огня не открывал, их кавалерия ворвалась в Силистрию с шашками наголо. Болгарские резервисты в старых казармах завтракали. В городе «царила могильная тишина, улицы — пусты, лавки — закрыты» 3!, — свидетельствовал очевидеи Единственно, чего удалось добиться «миротворцам» из великих держав - так это обещания, что София не будет занята.

С поверженной Болгарией победители обошлись круто; от посеадников-держав они отказались; Македония была переделена, львиную долю забрали себе Греция и Сербия, оставив побежденному незначительную ее часть с городом Струмица. Румыния приобрела Южную Добруджу по линию Тутракан—Балчик площадью в 80 тыс. кв. км. Неудачей завершились попытки болгар удержать за собой порт Каваллу; они лишились выхода к Эгейскому морю.

Демонстрируя возросшую самостоятельность, союзники не допус­тили прямого вмешательства держав в урегулирование, да и трудно было ожидать какого-либо эффекта от их участия, ибо они раздели­лись не по коалиционному признаку: так, Россия и Австро-Венгрия выступали за сохранение Каваллы в составе Болгарии, хотя и по разным мотивам. Петербург рассчитывал, что тогда можно будет при­влечь царя Фердинанда к Антанте, Вена, напротив, надеялась своей поддержкой побудить Софию ко вступлению в Тройственный союз. Германия и Франция выступили на стороне Греции, и Кавалла отошла к ней.

В условиях полной разноголосицы в «европейском концерте» шансы на ревизию Бухарестского договора,  — на что надеялись болгары, даже обусловившие его подписание обращением к дер­жавам, — были равны нулю. Карта полуострова была перекроена, причем Румыния начисто забыла о своем курсе на сохранение здесь равновесия сил. Ущемленная в своих интересах, лишенная выхода к Средиземному морю Болгария не забыла и не простила нанесен­ной обиды. Бухарестский мир продемонстрировал наличие в ре­гионе двух уровней противоречий — между «великими» и между государствами самого полуострова, которые, переплетаясь, превра­тили его в «пороховой погреб Европы». Румынская историография именует «лето 1913 года триумфом точки зрения ответственных лиц в ... столице» 32. Вряд ли с подобной хвалебной оценкой можно согласиться. Румыния встала на страже сделки, которая по сути своей не могла быть долговременной и прочной, ибо прочертила на полуострове глубокую линию размежевания. А в Бухаресте с высоты трона последовало заявление, что страна будет противиться изме­нениям, откуда бы они ни последовали.

Вена пребывала в раздражении: румынская армия двинулась со­всем не в том направлении, о котором толковал генерал Ф. Конрад во время приятных бесед с королем Карлом. «Нападение на Болга­рию объяснялось возможностью большого грабежа», — изливал генерал досаду в дневнике: «Нить, связывавшая Австро-Венгрию и Румынию, порвана», и лишь немецкое вмешательство может удер­жать ослушницу в союзе 33. Усиление Сербии в итоге войны глава австрийских «ястребов» воспринимал как вызов и предлагал, не меш­кая, разгромить ее. Немедленного отклика его призыв не нашел, — не по принципиальным соображениям, просто момент сочли неподходящим. Как заметил венгерский премьер Иштван Тисса, «весь мир будет на стороне Сербии».

По «трансильванской линии» румыно-венгерский раздор шел вовсю. В здание на Баллхаусплац пачками поступала информация о митингах и демонстрациях протеста в Бухаресте, Турну-Северине, Фокшанах, Констанце, Сулине... Новый посланник, проницательный и умный граф Отто Чернин сочинил специальный доклад о влиянии внутриполитической ситуации в Румынии на ее положение в Цен­тральном союзе. Он пришел к печальному выводу — договор с нею стоит немногим больше той бумаги, на которой написан. На собра­ниях наряду с привычными призывами «Долой Австрию!», «Долой Венгрию!» порой звучал уж совсем необычный: «Да здравствует Рос­сия!». «Мало иметь трактат, нужно еще, чтобы он был популярен»34, — изливал свою досаду король Кароль. В условиях, когда союз распол­зался по всем швам, в Вене возникла незадачливая мысль поставить ослушницу на место оригинальным способом, а именно — побу­див ее опубликовать архисекретный договор, — что свидетельство­вало о крайней наивности. Когда Чернин, повинуясь инструкции, намекнул на это королю, тот потерял дар речи...

В 1911—1913 гг. правительство возглавляли консерваторы П. П. Карп и Т. Майореску, слывшие и бывшие германофилами. В январе 1914 г. председателем Совета министров стал либерал И. К. Брэтиа-ну-младший, не столь прочно ангажированный в отношении военно-политической ориентации. Королю он сказал: «Сир! Сомневаюсь, чтобы нашлось румынское правительство, которое смогло бы осу­ществить трактат» 35. Он полагал, что конец Австро-Венгерской монархии близится, что поставит в повестку дня и объединение с Трансильванией, но считал нужным осуществить этот акт в удоб­ный момент и в подходящей обстановке. Эмоциональная взвин­ченность антивенгерских проявлений, с точки зрения этого чело­века железной воли и холодного рассудка, могла лишь помешать взвешенному, без промаха, подходу к вопросу. Поэтому он настой­чиво советовал трансильванским националистам достичь соглаше­ния с графом Иштваном Тиссом, используя в качестве посредника близкого ему Константина Стере, бывшего российского народника. Великому князю Николаю Михайловичу он заявил: «Когда мы при­дем к власти, то выдвинем проблему Трансильвании и сделаем все для сближения с Россией». Будучи еще в оппозиции, он говорил на заседании сената: «Существуют великие интересы народа и интере­сы королевства. Хотя в душе нашей они располагаются в указанном порядке, с точки зрения рассудка интересы королевства доминиру­ют над всеми другими, ибо королевство является гарантом существования народа, осью всего его развития». По концепции Брэтиану, замечает Ш. Радулеску-Зонер, для реализации идеала следовало идти путем, который не ставил бы под угрозу безопасность госу­дарства 36. Видимо, инженер по образованию И. К. Брэтиану до­садовал, что время распада Австро-Венгрии с математической точ­ностью предсказать нельзя.

Последняя перед мировой войной разведка намерений Румынии произошла во время визита Николая II, по ходу прогулки по Чер­ному морю в Констанцу (июнь 1914 г.). Фотография запечатлела беседу двух монархов: Карла в русском фельдмаршалском мундире и царя в кителе с погонами полковника. А министр иностранных дел С. Д. Сазонов заехал в Бухарест. Отдохнуть от переговоров он и Брэтиану решили в прохладе Карпатских гор. Во время автомо­бильной прогулки именитые экскурсанты пересекли границу и про­катились по Трансильвании. Вена оцепенела...37

Встреча в Констанце и последовавший многозначительный вояж в горах оставили не документы, а впечатления. Брэтиану заверял Сазонова: «Румыния никоим образом не обязана принять участие в какой-либо войне без того, чтобы ее личные интересы были пря­мо затронуты». Сазонов пришел к выводу: «Румыния постарается присоединиться к той стороне, которая будет в состоянии посулить ей наибольшие выгоды» 38. А Оттокар Чернин счел свидание «рас­путьем», на котором внешняя политика страны приняла новое на­правление.

Брэтиану предстояло изъясниться с ним и немецким посланни­ком. Обоим он заявил, что царь и король, он и Сазонов были объяты стремлением во что бы то ни стало сохранить мир на Балканах и не допустить закрытия Черноморских проливов (чего опасались ввиду обострившихся грецко-турецких отношений). Суть разговоров он скрыл, свои многозначительные намеки утаил. Впрочем, в огласке не было надобности; Чернин счел: никакого документа не подписано, «но вся Румыния», будучи убеждена в наступивших «сумерках» Авст­ро-Венгрии, предвещающих ее распад, думает о смене курса, — что и составляло расчет России 39.

А российские представители сообщали о желании «значительной части общества... уклониться от политики Тройственного союза». Исключение составляли крайне правые, консервативно настроен­ные пронемецкие круги и социалисты, которым невмоготу было видеть не то что сближение, а просто потепление отношений с вос­точным соседом. Последние попытались «отметить» свидание де­монстрацией и блокировать российскую миссию, но полиция ока­залась на высоте и быстро их рассеяла. Военный атташе Семенов обращал внимание на крутой поворот в настроениях: «В этом прихо­дится видеть доказательства каждый день как при сношениях с пред­ставителями правительства и армии, а также слышать, пожалуй, даже слишком восторженные изъявления симпатий со стороны румын­ского общества столицы. Увлекающийся характер румынского на­рода, конечно, достаточно объясняет такой крутой поворот симпа­тий к России и ко всему русскому, но главную причину установив­шихся наших добрых отношений следует искать в том обстоятельстве, что события прошлого года рассеяли в известной степени кошмар „славянской опасности*». Все же иллюзиям полковник не подда­вался: «Переходя теперь к реальным последствиям в области полити­ки, которые могли бы быть результатом констанцских событий, к со­жалению, нужно сделать заключение, что таковых не было» 40.

Пожалуй, полковник даже переосторожничал в конечном выводе. Смена настроений — ведь тоже реальность. Оказалось, что в 1913 г. была продлена жизнь дышавшего на ладан союза с Австро-Венг­рией, а в 1914 г. он испустил дух, и в Констанце это было зафикси­ровано (что вовсе не означало перехода Румынии к Антанте. Просто ее правители решили действовать смотря по обстоятельствам). Соб­ственно, к такому же заключению приходил и Семенов: в случае войны Румыния окажется нейтральной, на союз с ней надежд нет, уж очень привержены румыны принципу «свободы рук» и очень поднаторели в тактике лавирования между противоборствующими державами: «Румыния действительно будет сохранять нейтралитет до исхода решительных столкновений воюющих сторон, после чего примкнет к сильнейшему» 41. А пока видные военные проявляли к Семенову знаки внимания, выходившие за рамки корректности: к «некоторому моему удивлению», сообщал он в Генеральный штаб, комендант Бухареста ген. Сочек пустился с ним в объяснения насчет австро-румынского договора, само существование которого офици­ально отрицалось; Сочек заявил, что 80 % офицерского состава — на стороне России, остальные же — или проавстрийски, или нейтрально настроенные. Мысли румын, по словам генерала, обращены не столь­ко в сторону Бессарабии, «откуда до них не доходят изъявления не­довольства и чувства сепаратизма, как в сторону Трансильвании, где живет сплошное трехмиллионное население родных им по крови и языку румын» 42. Окончание